Тысяча и одна минута. Том 1 - Иван Ваненко

«Ах, пусто его!» инда вскрикнул боярин со смеха надседаючись. «Ну уж хват-молодец, пес его возьми! Отдать ему этих трех гусей да поставить его в старосты!»

Вот так-то мужичек-неротозей заслужил, своею смышленостью, титло почетное – старосты деревенского.

Так сам теперь посуди, – лягушка примолвила, – когда мужичек простой нашелся как из таких хитростей вывернуться, как же мне этого сделать не суметь, когда я готовлюсь быть царевною?..

Иван царевич вздохнул легохонько, вспомнив, думая, что его жена, по уму-разуму, всем бы годная, да, но роду-племени, лягушка болотная.

Но утру раным-рано ездят глашатые, трубачи усатые, сзывать бояр на пир к царю, что угодно-де ему своим хлебом солью попотчивать, своею лаской почествовать!.. А к царевичам скороход побег известить, что и они должны на пир идтить, да не одни, а с женами, что-де хочет их царь сам видеть да и другим показать!

Старшие царевичи ничего себе, знают, что их жены красотою не уступят никакой боярыне; и они только смекают о нарядах, как бы и что сделать получше, что бы они их отцу Тафуте, так же бы, как и им, понравились! А царевич Иван, как услышал такую весть, так чуть и не ударился выть голосом… «Ах, батюшки светы!.. да я и не ждал и не думал напасти такой!.. что со мною будет, осрамлюсь я совсем!.. тут ум-разум не поможет, и рукоделье ничего не сделает, хоть головою об степу стукайся!..»

Лягушка услышала, спрашивает: – что это, царевич?.. пурр-ква?

«Да вот поди-ти, зеленоглазая, какими глазами ты будешь смотреть на бояр и на батюшку? Вон он велел мне с тобою к нему идти… как мы это покажемся?»

Лягушка заквакала точно над ним хохочучи. – И-их, царевич, так это-то и крутит тебя? Ложись-ко спать, утро вечера мудренее!

Царевичу запривычку, завалился, лег, а сам себе таки-думает: «что-то теперь какую штуку загадала отпустить зверина болотная?.. уж не больною ли скажется, али тягу хочет задать?» Да так размышляя и уснул себе крепким сном.

А лягушка, тем часом, скок да скок, квак да квак, да и сделала так: вскочила на окно, на задния лапки села и тонким голосом запела:

Ветры буйныеВсех четырех странСослужите, мнеСлужбу верную,Принесите мнеСкоро на-скороВ чем нуждаюся,Что мне надобно:Красоту моюКрасу девичью,Юность-молодостьНастоящую,Платье цветное,Цветных каменьев,Чтоб уму подстать –Сердцу верному.Чтоб я нравиласьДругу милому!

Зашумели, загудели ветры со всех четырех сторон, пахнули в окно… и начала лягушка свою шкурку скидавать, и вдруг стала наша лягушка…

Да позвольте об этом погодить-пока, а посмотрим лучше, как все к пиру готовится в палатах Тафуты царя, и как все бояры собираться стали, и как к пиру готовились.

Стучат, гремят своим оружием люди военные; гладятся, чистятся люди чиновные; хлопочут, суетятся люди царские; бегают стряпухи со приспешниками. Учинилось дело великое, дело большое, давно небывалое: царь Тафута, хочет на свой кошт пир задать, хочет сыновей оженить!

Еще солнышко вихра не выставило – уже все варилось, пеклось; а показало солнышко золотые кудри свои да лице полное – уже все вполовину изготовлено.

Съезжаются бояре с боярынями; старые попереду, молодые позадь; люди военные и чиновные в новых платьях, заново вытянуты; а простой народ без угомона шумит перед палатами Тафуты царя.

Вышел царь Тафута, отдают ему честь люди военные, кланяются в пояс люди чиновные, бояре с боярынями ведут с ним речи красные, а простой народ вопит, голосит с улицы: «исполать тебе Тафута царь!»

Цимбалы, гусли, гудки и всякая музыка и своя и заморская – гремят, шумят, выговаривают, что пир начался и потеха дивная.

Ждут царевичей.

Стучит, гремит по улице, едет… да не то, что вы думаете, едет не малый поезд: одни сани, а четыре коня, то едет царевич Мартын с женой своей… Приехали да вышли вон, а народ так и валит со всех сторон. Пошло шушуканье громкое и в народе и между бояр и меж всеми, кто и в палатах был, да кто еще и ничего не видит, и тот шумит: – «Ай царевич-молодец, экую кралю поддел!.. Да откуда он такую добыл себе?..»

Опять на улице стук и тон, а возничий кнутом хлоп да хлоп, опят едут четыре копя, а сани парные, то едет царевич Мирон с женой своей, и опять загул народ, опять дивуется: каждый кричит-божится, что в их царстве уже невест ни одной не осталось такой, каких повыбрали себе царевичи!

Ждут еще поезда третьего.

А царевич, между тем, пока вот какие штуки делает:

Встал он это сна, пробудился, зевнул, потянулся, да как вспомнил, что ему надо на пир к отцу-Тафуте идти, так его опять и прошибла тоска!.. А что будешь делать? рада бы курочка на пир не шла, за хохол поведут!

Встал царевич и смотрит, – лягушки нет. – «Вот так и есть, дала стрекача; нарочно видно меня и спать укладывала… Я слыхал, что и не у одной жены такие проделки идут!» – Только глядь царевич в левый угол, за кроватный занавес, ан там и стоит… Да полно, нет уже, где мне старику про такое рассказывать, это только тот парень поймет, у которого борода едва пробивается, да еще тот, у которого есть или была сердечная зазнобушка…

«Ах ты батюш… мат…!» царевич вскричал, сам не зная, что и молвить хотел. – «Да кто это такое сюда зашел? кажись и двери заперты, кто ж это такой?..»

Тут и вышла из угла красавица-девица, да не такая, от какой, примерно, голова вскружится, а такая, от какой сердце заболит… Да что и рассказывать! те молодые, про которых я прежде сказал, те сами поймут; а те, у которых никогда сердечушка не щемило, не всколыхивало, тем хоть сто слов напиши, хоть кол на голове отеши, не смекнут, не разгадают, что с царевичем сталось при этакой оказии… Стоит он, что столб верстовой, не двигаючись, а кровь-то, то к лицу белому, то к сердцу бедному так и мечется!..

Уж видно красавица-девица сжалилась, подошла сама к царевичу, взяла его за руки белые да и молвила:

– Что, мой милый царевич, можно ль тебе со мною явиться теперь к батюшке?

А царевич: «ма-ма-ма…» да бух на колени, да и ну читать наизусть скороговоркою – откуда, слышь, и речь взялась: – «Да ты моя раскрасавица, роза моя алая, лебядь моя белая, голубка моя сизокрылая, невеста моя желанная! по тебе-то я и сох и грустил, тебя-то я и искать ходил… да неужели и прежде это ты была? да ты было меня с ума свела!.. да мне и теперь все это неправдой кажется!»

– Вот посмотри, – сказала красавица-девица, – посмотри, вот и шкурка моя, которую я скинула! теперь веришь ли?

«Ох, верю, ей Богу, верю, право люблю и не лицемерю!..»

– А будешь ли ты также любить меня, когда я опять стану лягушкою?

«Да будь ты… тьпфу, скверно сказать; да будь ты хоть какою хочешь гадюкою, хоть водяною, хоть сухопутною, только после такой, как теперь, обернись, мне и нужды нет! я тебя буду и любить и нежить, и уважать и тешить, на руках тебя носить и ласки твоей просить, как милости!..» И прочее такое наговорил царевич, чего не скажет иной грамотей записной.

– Хорошо же, помни это, царевич, дуст будет слово закон. Видишь ли, что я тебе должна, сказать, почему я стала лягушкою и для чего мне должно долго таковою быть. – Я родом не лягушка болотная, а я, как и ты, рода царского, я царевна Квакушка, дочь Князя Индостана и Хитросветы волшебницы, много у моей матери злодеев есть; ей они ничего не могут сделать, так обещались меня известь, и по этому так сталося, что мать моя, Хитросвета волшебница, что бы спасти, сохранить меня, присудила мне в болоте жить, и быть болотной лягушкою, чтоб злодеи наши не признали меня и не погубили бы беспременно. Пришла мне пора замуж выходить и стала я просить мать мою, добыть, приискать мне суженого; мать прежде долго думала, никак придумать не могла: как дочь-лягушку выдать замуж за жениха стоющего?.. такой задачи и в волшебных книгах мудрено отыскать!.. И долго она думала, да может и век бы этого не выдумать, еслиб на ту пору не вспала мысль мудрецу вашему – заставить вас стрельбой себе жен добывать. Мать моя, Хитросвета волшебница, услышав эту весть, несказанно обрадовалась, явилась ко мне, рассказала все, и обещала стрелу одного из царевичей непременно занести в болото мое. А как дальше все ста лося, тебе ведомо; и теперь я, царевич, невеста твоя!

Царевич Иван обхватил руками царевну Квакушку, и про царство-государство и про пир забыл; так около царевны и увивается, так и хочет зацеловать ее чуть не до смерти. Царевна хоть на ласки и податлива, и сама царевича поцелуем не общитывала, однакож, целуясь-милуясь и молвила: – Пора же, царевич, нам и к батюшке! ведь нас там теперь давно дожидаются.

А царевичу теперь хоть трава не рости; – «пусть, говорит, пождут час-другой, я такого счастья чуть не полвека ждал!»

Однако царевна Квакушка, вполовину силой, вполовину ласкою, заставила царевича образумиться, уговорила его на пир поспешить; и когда они совсем снарядилися, молвила: – Помни же, царевич, не запамятуй, что я ради тебя да твоего батюшки становлюся царевной, как надобно; а завтра должна опять свою шкурку надеть, должна опять лягушкой сделаться, что бы не признали меня мои вороги, я должна быть дотоле лягушкою, доколь мне велит моя матушка, мудрая Хитросвета волшебница.